Я отвечал по билету сдержанно, сухо, не раскрашивая факты, чтоб не выглядеть словоблудом. Перечислил причины конкретного события. Не запинаясь, называл имена и даты.

История — единственный предмет, в котором я чувствовал себя уверенно. У отца в шкафу стояли разрозненные томики Ключевского, Соловьева, Карамзина. Не могу сказать, что прочёл их от корки до корки, но кое-что оттуда почерпнул. Особенно удивлял учебник русской истории Елпатьевского, ещё с ятями, изданный почему-то в Коломые. Листки — желтоватые от старости, хрупкие, с обломанными краями. Казалось, они истончали от тяжести содержания: почти на каждой странице — потоки крови, братоубийства, бессмысленная жестокость и вообще — ужасы, крайне не схожие со школьными пас-торалями.

Но я берёг эти знания на будущее, был убежден: история — занятная штука, стоит на неё потратить годы.

Не знаю, что почувствовал экзаменатор, только его следующий вопрос не относился к учёбе:

— Фамилия у вас странная. Обычно на «о» кончаются украинские фамилии.

— Не всегда. Бывают исключения.

И тотчас мелькнуло: напрасно брякнул «исключения».

— Вы откуда приехали?

— Из Черновцов.

— Зачем? Ведь там есть свой университет.

Вот это финт! Мигалки его мутные ждут ответа. На такой подвох — что ни ответишь — плохо…

— Хочу учиться в Воронежском.

— Хотели, — сказал он и протянул зачётку.

Там стояла тройка. Жирная, брюхатая тройка.

Я было направился к двери, но задержался — терять больше нечего:

— Вы знаете, Василия Сурикова не приняли в Академию художеств, посчитали — не умеет рисовать. Шаляпина в Казани не взяли в хор, решили — слабый голос. У Ленина в аттестате зрелости, за подписью отца Керенского, все пятёрки, только одна четвёрка — по логике. У Менделеева была тройка по химии. И вы сейчас захлопнули передо мной ворота университета.

— И правильно сделал, — у него в глазах зажглись угольки охотничьего азарта. — Вы — нахал: рядом с кем себя ставите... Нам нахалы не требуются.

Уже за дверью пришли нужные слова, весомые, как плюха со свинчаткой в кулаке. Не те хлипкие потуги уколоть, что я промямлил, они ему только в удовольствие. Жаль, монолог на лестнице обычно никто не слышит.

Назавтра меня вежливо турнули из общежития. Благо, деньги еще имелись, и я поселился в гостинице при базаре. Во времена Гиляровского подобное заведение именовалось бы «ночлежкой», а сейчас висела вывеска «Колхозник».

Рынок обрамляла постройка, где на втором этаже сдавались койки, и у каждой на спинке был свой номерок.

Утром, когда я собирался уходить, сосед предупредил:

— Чемодан не оставляй. Сопрут.

Я был в том необветренном возрасте, когда каждому, кто старше меня на три дня, говорил «вы».

— Вам хорошо, у вас портфель, а мне чемодан таскать…

— Дело флотское: хочь — плыви, хочь — тони. Ещё ночевать придёшь? Тогда топай в кассу, зафрахтуй место.

Так мы познакомились. Звали его Степан.

На вокзале я сдал чемодан в камеру хранения.

После войны прошло уже семь лет, но в центре города ещё торчали обломки стен, искорёженные перекрытия. Бугристые пустыри, на месте прежних домов, тонули в половодье густого бурьяна, кое-где эти заросли пересекали тропинки. На углу Пушкинской и проспекта высилась обугленная домина с тёмными пустыми проёмами окон, прозванная местными «утюг».

А по центральным улицам катилась расчудесная жизнь. С афиши кинотеатра смотрело чеканное лицо Кадочникова. Крутили «Подвиг разведчика», и у входа, на дневной сеанс, собралась толчея бездельников.

По небу бежала безликая отара барашков. Внезапные рывки ветра взвивали отжившие листья, заигрывали с женскими подолами. Народ, как всегда, теснился в очередях, впритирку друг к другу, монолитом, чтоб посторонний не примазался.

— Вы крайний… за вами… а что дают?..

На лавочке худощёкий мужик лет пятидесяти, в гимнастёрке без погон, облокотившись на колено, смолил самокрутку. Один рукав у него был пуст, заправлен под ремень. Мимо сновали прохожие, но он не поднимал глаз, следил за огоньком своего курева.

Мне, как и ему, было уже некуда спешить. «Универ накрылся многочленом», — сказал бы знакомый математик. Придётся расстаться с умеренным климатом, и с девчонкой из Борисоглебска, и с мечтами о конспектах с надписью «истфак». А может, я не теми книгами увлекался? Ведь вычитал где-то: вся история — это история войн… Одной войны было достаточно…

В конце дня я встретился со Степаном, и мы спустились к базару. Торгового люда стало меньше. Пустующие ряды неторопливо обходили последние покупатели, и продавцы беззлобно общались с ними:

— Чего высматриваешь?

— Ищу говно за без денег.

— Вали отсель, шалопут.

Возле голубого ларька потрёпанная бабёнка за стакан пива пела:

И пританцовывала на месте.

— Дурочка с переулочка, — определил Степан.

Мы взяли пиво и встали поодаль от ларька. Степан держал кружку за донышко, пальцы у него короткие, плотные, с рабочей чернотой под ногтями.

Серая кепка, надвинутая на глаза, тельняшка под распахнутым воротом рубахи, к тому же — синие суконные галифе, заправленные в сапоги. Утром он протёр сапоги нижним уголком одеяла. Всё это никак не увязывалось с его солидным портфелем из гладкой кожи. Широкий язычок, войдя в массивную медную защёлку, вперехлёст закрывал портфель. Должно быть, вещь трофейная.

Степан — тоже нездешний, приехал из глубинки в командировку. По какому поводу — умалчивал.

Отхлёбывая пиво, я шутейно пересказал про свои малоудачные дела. В конце приплёл пару анекдотичных примеров из «Истории дипломатии», сходных, как мне казалось, с моим теперешним положением.

Степан слушал, не отвлекаясь, затем скупо сказал:

— Что ж… бывает похлеще.

Когда пошли по второму заходу, Степан взял для бабёнки стакан пива. А я её похвалил:

— Поёте — не хуже Розы Баглановой.

— Мы, курские, — все такие!

Она улыбнулась, прикрыв ладошкой рот — видимо, скрывала недостающие зубы.

Степан попросил спеть что-нибудь другое.

— Всегда пожалуйста. Хозяин — барин.

Мы отошли, и она тотчас затянула: «Ой, Самара — го-о-ро-о-док…».

В полдень следующего дня, как договорились заранее со Степаном, мы встретились в Кольцовском сквере. Вблизи бюста поэту оказалась свободная скамья. Степан принёс вместительный кулёк с чебуреками, а из портфеля вынул две бутылки «жигулёвского».

Закатав рукава, мы, не торопясь, уминали ещё горячие лепешки. Жир стекал по подбородку, хрустела корочка, мы млели от бараньей начинки, ахали и добрыми словами награждали грузин.

После такого пиршества сидишь на солнышке и мысли, как пузырьки в газировке, медленно всплывают со дна и лопаются на поверхности.

А солнце не скупилось, изливало тепло каждой травинке, всякой земной букашке. Ночной дождь оставил после себя плоские лужицы, в них отражались верхушки деревьев, скользили тени прохожих. На скате одной из крыш голубь-сизарь деловито преследовал голубку, молитвенно раскачивался, прежде чем её оседлать.

Глядя на голову Кольцова, я вспомнил, что в Воронеже родился Бунин.

— Это какой же? — Степан прищёлкнул снизу по козырьку кепки.

— Иван Бунин, писатель, родился в прошлом веке.

— А, слышал чего-то… Так он же — враг народа.

— Почему — «враг»?

— За границу драпанул. Ему советская власть не по нутру.

— Горький тоже долго жил за границей.

— Горького — не трогай. Горький у нас — один. А за границей здоровье лечил.

Спорить не хотелось.

— Да ладно… Лучше посмотрите, какой денёк!

Погода и сытость впрямь располагали к благодушию.

В чистых после дождя зарослях неумолчно роился птичий гомон, не позволял возникнуть пасмурным мыслям. Тонконогая сирень, издали казалось, одета в свадебный наряд небесного цвета. Природа улыбалась, как могла.

Правда, некоторые граждане продолжали озабоченно шастать туда-сюда, брови вперёд, будто вокруг — не ихняя природа, будто есть дела поважнее даровой красоты. Тем более что красоту в авоську на предмет пропитания не покладёшь. Даже Степан не очень приветливо зыркал из-под козырька на уличную метушню, думал о чём-то. Наконец пробурчал, как бы для себя:

— Кучерявая жизнь не всем даётся, кто-то должен и колуном махать…

Затем повернулся ко мне:

— Слушай, парень, плыви до нас в село. Работу найдём.

— Да я ничего толком не умею.

— Умеешь. Не тебе судить. Учителем будешь.

— Как это — учителем? Смешно. Кто меня возьмёт?

— Возьмём. Я директор школы, понял? Всё устрою. Правда, историю не получишь. Историю я сам веду. Вот литература нам — позарез…

— Но у меня только десять классов.

Степан хмыкнул:

— А у меня — неполных восемь. Самое высокое образование на селе… У других учителей — и того меньше…

— Не может быть…

— Всё может быть. У тебя в голове, конечно, полная каша. Но знания есть. Работать сможешь. А университет на следующий год сделаем. Заочный. Так что остановка за тобой. Решайся.

— Я должен подумать… не ожидал…

— Думай-думай. Это иногда полезно.

В моём блокнотике крупным почерком, каждая буква в отдельности, он записал адрес.

— На автобусной узнаешь, как добраться. Ну, бывай! Ждём тебя. Места у нас такие… сам увидишь.

…Не увидел. Так получилось. Рельсы увели в другие города и веси. С годами тот блокнот затерялся, а с ним и адрес. Но фамилию запомнил навсегда: Кузьмин. Степан Акимович Кузьмин.

Он наверняка обо мне потом думал: чудило-парень… держал ведь в ладонях кувшин с вином… только вдруг — от удивления — развёл руками…

Девочка ещё не знала названий цветов, она подбирала их, чтоб было много разных, и тогда, ей казалось, что они пахнут сильнее.

Букетик был готов, и девочка заранее представляла себе, что мама, как всегда, похвалит:

— Ты моя сладкая! Мизинчик мой!

Мама не разрешала ей заходить в поле, только по краю посева и недалеко от домов.

Девочка уже возвращалась в село, когда раздался непонятный гул. Она никогда не слышала такого. На небе появились тёмные точки. Они быстро приблизились, стали большими, у них неподвижные крылья, но это не птицы. Они пролетели над головой девочки, и оглушительный рёв заполнил всё небо, и похоже, что земля под ногами колышется… Было страшно и больно ушам…

Потом опять настала тишина.

Девочка прибежала домой рассказать своим, может, они не знают, каких страшных зверей она видела в небе…

Но папа объяснил, что это машины, они умеют летать, и там сидят люди, такие же, как мы… бояться не надо…

Девочку звали Блюма. Ей уже минуло пять лет, но она ни разу не слышала этого взрослого имени. Все окликали её Блюмалэ. Она была малого роста, кругленькая, как пузырёк, и всегда улыбалась неизвестно чему. Может, оттого что весной её радовали первые подснежники, а зимой была тёплая постель и у папы в магазине лежали мятные конфеты, может, потому что покупатели старались погладить её каштановые кудряшки и улыбались в ответ. Ей были неведомы хлопоты старших, почему же не улыбаться…

Магазин Боруха, единственный в селе, был виден издалека. Но узнавали его по высоченной груше, что росла во дворе, напротив окон магазина. Посадил её дед Боруха, ей поболе ста лет, а она ещё родит сочные тяжёлые плоды. Старые люди рассказывали, что бабка Боруха закапывала возле дерева рыбьи косточки. Может, оттого и плодовита.

Да и Борух, как та груша, детьми не обделён. Дочери возле мамы на кухне стараются, а старший сын Иона, ему уже восемнадцать, в магазине помогает.

Особенно после 22 июня покупателей стало больше, чем обычно. Раскупали спички, соль, дрожжи, сахар, — народ знал, что надо держать про запас на случай войны.

Всего лишь год, как Буковина перешла под власть Советов, и в сёлах, кто имели в заначке небольшие сбережения, старались избавиться от русских денег.

Но Борух придерживался иного мнения: любая купюра когда-нибудь да пригодится.

В прошлую войну, в пятнадцатом году, фронт был далеко, в Карпатах, на краю света. Люди говорили, что войс-ка стояли возле Кут, около Станислава. Тогда бои отгрохотали в стороне от села, и никого из селян не черкануло.

А сейчас скорости стали совсем бешеные: только позавчера немцы перешли Прут, глянь, их армия уже здесь…

Немецкие мотоциклы, тарахтя, без остановки катили по улице, волокли за собой клубок пыли. Зато танки страшенно ревели вдали от жилья, прямиком по кукурузному полю, рыхлили землю, переминая стебли и неспелые, ещё молочные початки.

Это была первая потрава, самый большой убыток для села. Мужики из-под бровей смотрели молча. У баб, конечно, глаза мокрые, а губы шевелились, посылали проклятия.

В отличие от немцев, румыны задержались на несколько дней.

Назначили старостой одного из местных. Потом привезли четырёх парней из Грозинец. На рукаве у каждого белая повязка с надписью по-немецки «полицай». Разместили хлопцев в Управе. По селу они расхаживали парами, ружья за плечами.

Для надзора над ними остался румынский сержант, круглолицый, свежевыбритый, довольный службой. Было видно, что безделье не утомляет его. А самое забавное — он каждое утро на крыльце старательно ваксил свои сапоги, и щётка в руке играла по голенищам, пока на сапогах не возникал ослепительный блеск.

Посыльный старосты собирал для этой компании продукты с любого двора, и Борух тоже не скупился.

Давняя война лично Боруха не коснулась, зато теперешняя — сорок первого — его насторожила, и неспрос-та: в доме было пятеро детей. Начать войну — это не Тору учить — большого ума не надо.

Главное — абы закончилась быстрее. Вот каким концом она обернётся — этого никто не знает. Погоду угадать трудно, а про войну — и говорить нечего, как пальцем в небо. И уже в голове у народа — ни работа, ни суббота, и если подумать: это ж какие бессчётные деньги идут на ветер… А там ещё и стреляют пулями и бомбами, не дай Боже… Кому это надо?..

Борух всегда занимался торговлей: и при австрийском Франце Иосифе, и при румынском Михае, и при Советах — и ни один из них не обижался. У него в магазине от селёдки до цветных платков, от конфет и халвы до башмаков — всё первого сорта, свежее и недорого. К тому же Борух давал в долг открытой рукой: заплатишь, когда будут гроши.

Но сейчас происходило нечто непонятное.

Заходили полицаи, не здоровались. Не глядя на Боруха, осматривали полки. Затем широкой ладонью загребали конфеты и горсть за горстью набивали карманы. Без слов показывали на бутылку «сливовицы» и молча покидали магазин.

Такого не было никогда. Ещё можно смириться, если румынский сержант берёт задаром, — ладно, он вояка, солдафон. А хлопцы-полицаи, хоть из другого села, но свои же люди, должны понимать, что самый мелкий товар не падает с луны, не растёт на огороде. Борух за него отдал очень красивые рубли.

А эти паршивцы могут таким манером весь магазин в карманах вынести… Им нетрудно… И презрительное молчание молодчиков настораживало Боруха, от недоб-рого предчувствия свербила душа, хотя внешне в семье он ничем не проявлял своей тревоги.

И Блюмалэ по-прежнему бегала в соседний двор играть с Миросей.

Прошёл почти месяц.

Война ушла куда-то за Днестр, далеко за Хотин, и жизнь в селе продолжалась в обычных хозяйских заботах: траву косить для коровы, и курей кормить, иначе закатят глаза, и при любой власти грядку прополоть надо, сорняк из земли прёт, разрешения не спрашивает.

Невзирая на спокойствие в округе Борух остерегался ехать за товаром. Неизвестно ещё — какие деньги уже в ходу, чтоб не попасть впросак. Лучше переждать…

Блюмалэ играла в соседнем дворе с Миросей, когда в дом Боруха вошли четверо полицаев. Странно: магазин их не интересовал, они прошагали насквозь в жилую половину и там негромкими словами велели всем выметаться из хаты.

— Это мой дом, — напомнил Борух.

— Знаю, знаю, — пробурчал один, он был у них за главного.

— Может, мы обидели кого? — пытался выяснить Борух.

— Иди-иди, без разговоров!

Во дворе от страха дети теснились возле мамы, а Борух остановился чуть в стороне от семьи.

Полицаи стояли напротив, с ружьями наперевес.

Борух опять заговорил, но теперь осиплым, не своим голосом.

— Пан начальник! Бери весь магазин, только отпусти нас! Бог тебя вознаградит…

— Ты мне про Бога не пой, нехристь поганая! А где ещё малая? Такая кудлатая…

Борух пожал плечами:

— Не знаю…

Семья молчала: если папа сказал «не знаю», значит — так надо…

— Она тута, у нас, — крикнул сосед слева, — с моей Миросей играет.

— Давай её сюда!

Сосед привёл девочку за руку, чтоб не удрала. Она и не думала убегать, с интересом смотрела на всех. Особо смешно выглядел её брат Хона. Он был на год старше, но сейчас спрятал голову за дерево, а тело оставалось снаружи. Наверно, считал, что так его не видят.

Блюмалэ хотела узнать, что он там ищет, но мама прижала её к своей юбке. И девочка почувствовала, что руки мамы дрожат.

Сосед привычно пожелал всем доброго здоровья и, чувствуя, что оказал услугу полицаям, не сдержал любопытства: а чего это, браточки, собираются делать?

— Приказ есть отправить их, — и главный показал глазами на облака.

— Пан полицай, как можно?! Бог с вами! Нельзя убивать тута. А как я потом управлюсь с мертвяками? Их семеро, я — один. И мои дети увидят… нехорошо это… Будь ласка, отведите к лесочку. Пара минут — и вы там… А у меня для вас первач смачный, на травах… Вернётесь, хлебнём!

Полицаи переглянулись.

— Ладно. Жди.

Лес действительно был неподалёку. Блюмалэ на ходу сорвала несколько высоких ромашек. Когда шли полем, Борух хриплым шёпотом заговорил на идиш:

— Слушайте сюда… Кто услышал, кивни головой. Как только я закричу «бежать» — все бегом в лес. В разные стороны. Ясно? Иона, возьми Блюмалэ на руки. Иди первым.

— Эй, — крикнул полицай, — ты чего бормочешь?

Борух оглянулся:

— Молитву, пан начальник, молитву…

Отрезок пути шли по дороге. До леса было уже совсем близко, пора бы крикнуть… И тут подгадал на телеге Васыль, придержал коней.

— Бог в помощь, служивые! Куда это Боруха ведёте?

Другому могли бы не ответить. Но Васыль в селе важная фигура. Сам староста поздороваться первым руку тянет. Дом у Васыля из красного кирпича, кони ладные, крыша черепичная. Когда смеётся, далеко слышно. У всех домов плетень повязан, а у него ограда из плитняка выложена, на зависть селу. Он в Неполоковцах каменным карьером ведает, и сам как кремень. Люди рассказывали: немецкий мотоциклист остановился возле брамы[5], загляделся на хозяйство. Потом показал Васылю большой палец и крикнул:

— Гут, гут!

Так что главный полицай понимал: с Васылём следует держаться не как с прочими. И он охотно разъяснил: приказ пришёл: от жидов избавиться. Вот и ведём…

Васыль искренне рассмеялся:

— Да вы шо, хлопцы, армии не нюхали? Сегодня приказ «вперёд», а завтра — «назад». Запомните, главный закон солдату: никогда не спеши первый приказ выполнять! Не торопись, как голый на крыше. В ту войну был случай — погнали роту, а вернулось восемь солдат, остальные в Карпатах загнулись… не встали, бедолаги… Ошибка вышла с приказом…

Васыль помолчал, затем добавил:

— Я был восьмым. На всё есть Бог… — Васыль перекрестился. — Хочу рассказать одну байку. Сынок спрашивает у батька: ты в атаку ходил? — Ходил, — отвечает. — Так почему других ранило, а тебя нет? — Так ведь я ходил. А другие вперёд бежали. От так. Учитесь, хлопцы! А Боруха я знаю всю жизнь. Справный человек. У него всё по совести. Лишнюю копейку не загребёт. Ручаюсь, как за себя.

— Да у нас румын командует, — вставил полицай.

— Не тужись. Мы твоего сержанта уломаем. Сейчас подскочим до начальства, всё решим. И вам обещаю: что потребуется — отказа не будет. Дорога ко мне открыта.

Полицаи посовещались и пришли к согласию: время рисковое, всякая суматоха может возникнуть, вот тогда — иметь за спиной надёжного Васыля — многого стоит. Ему отказать нельзя… А Боруха с его приплодом они всегда успеют на мушку взять. Это не вопрос!

День настраивался быть успешным. Они уселись на телегу и, предвкушая угощение, покатили к селу.

Хона шёпотом спросил у мамы:

— Нас уже расстреляли?..

Семья вернулась в свой дом… Дверь, когда их уводили, не успели замкнуть, так она и стояла настежь... Сквозняк гулял…

А Блюмалэ долгое время считала, что всё это была игра, что взрослые дяденьки понарошку так играются… Только зачем ходили далеко, непонятно…

…За ними пришли в августе.

У Митяя случались перебои с деньгами. Но — не по его вине. Дело — в принципе. Он единственный в городе, кто имел банджо. Настоящее.

После трофейных американских фильмов в моду вошли «кантри» — энергичные, лёгкие, — и Митяя приглашали на разные торжества. Конечно, за плату. Для пущей видимости он надевал яркую рубаху в клетку, бабочку и берет с помпоном. Но всё равно не любил этот цирк. Ему по душе, когда вокруг — знакомые лоботрясы, с которыми можно быть расхристанным, пить вволю, без церемоний и поклонов.

Котик, так его прозвала вторая жена, сидел на мели давно, с начала месяца, а уже приближался Новый год.

Лишь Васёк имел при себе последнюю заначку. Недавно он продал два новых ската, а на свой газик поставил списанные, — в гараже пока никто не заметил.

В пивной, как обычно с начала зимы, кафельный пол был под кашицей мокрых опилок. И, как всегда, разило мочой.

За соседним столиком один тип уже объявлял на весь подвал:

— Ставлю пиво — кто отгадает загадку: «Всовываешь вещь, вынимаешь тряпку». Кто знает, что это?

Некоторые мужики скабрезно заухмылялись.

Митяй бросил через плечо:

— Стиральная машина.

Тип резко повернул худое лицо, с блатным присвистом процедил сквозь зубы:

— Ты знал…

— Нет, — отрезал Митяй.

— В натуре! — восхитился худой и принёс обещанные три пива.

Теперь, вместе с его напарником, за столиком сидели впятером. Пришлось водочку добавлять всем.

— О-о… малинка, — обрадовался худой.

Тут раздалось знакомое постукивание: мужик колотил тараньку о край стола. Из кулька торчали ещё несколько хвостов. Хозяин кулька напросился на ёршик. Не отказали: таранька имеет свою цену.

Вот так неуправляемо сложилась компашка. Выпили самую малость, для разгона. Но деньжат ни у кого не осталось, а время только перевалило за полдень. Не пропадать ведь хорошему началу… Двинулись искать.

Прошли по оживлённым улицам в надежде встретить знакомца: сшибленные деньжата и тратить легче. Однако — увы и ах — круговерть по центру оказалась напрасной. Да и мороз пощипывал бессовестно, особенно на Советской площади, где ветер метался как чумовой. Здесь, напротив тюрьмы, уже высилась главная ёлка города, пока ещё не наряженная.

Напарник худого блатаря вдруг заговорил:

— Слухайте, тут неподалёку дядька живет, родня. У него завсегда есть что хильнуть. Только спуститься надо…

— А его хозяйка нас — по шее…

— Ты шо?! Он один, вдовый. Рад людям. Я отвечаю. Работа у него интересная, он…

С левой стороны тюрьмы в долину резко скатывалась Нагорная улица. Даже непонятно, как удавалось ставить дома на такой крутизне. Правда, домишки неказистые, при огородах. Вдоль заборов в снегу вытоптаны дорожки.

Племянник шагал первым, за ним, цепочкой, остальные — скользили, падали, шутили, хоть мало верили в успех… Ещё бы: пятеро чужаков — целое нашествие…

Но хозяин встретил радушно:

— А-а, племяш… Заходьте, хлопчики!

Дом дохнул теплом и острым запахом жареного, аж ноздри затрепетали.

Кирпичная плита топилась дровами, а на ней стояла непомерных размеров чёрная сковорода. Под крышкой что-то фырчало, потрескивало, из узкого просвета вздымался пар.

Хозяин, коротконогий, юркий не по годам, улыбчивый, будто ждал — и вот дождался гостей. Рукава закатаны до локтей.

— Берите место за столом. Так что полагается с мороза? Саня, — крикнул племяннику, — ставь стаканы. Шевелись!

Стаканчики были гранёные, махонькие, грамм по пятьдесят.

Сам принёс литровую емкость. Вытер тряпкой снаружи пыль, но внутри осталась прежняя мутность первача. В миске лежали ломти мочёной капусты, местами пожелтелые. Чуть в стороне деревянная подставка в виде петушиного профиля.

— Дорогу, дорогу! — хрипел от напряжения хозяин, выставляя на стол чёрную громадину, полную мяса: в ней продолжала пузыриться горячая подлива.

— А хлебца, звиняйте, нема.

Компания замахала руками:

— Обойдёмся! Куда нам столько! Спасибочки, папаша! Графский обед!

И Митяй завершил эти восторги:

— Мы не хлебоежи, мы — мясожёвы.

Сперва казалось, что столько мяса осилить невозможно. Но лишь показалось, и только — вначале.

Чокнулись гранёные стекляшки, и завертелась гулянка. Глядя на это негаданное великолепие, блатарь-доходяга вытер вспотевший лоб и чуть слышно напомнил себе: «Бог есть!».

Однако не самогон держал первенство за столом, а сковородище с мясом и, конечно, капуста. Такой жратвы, до отвала, на халяву, еще не случалось у хлопцев. А у хозяина под усами улыбка, и всякий раз один и тот же тост:

— Абы мы ще жилы!

Он так убедительно и настырно повторял своё пожелание, что гости нехотя, вопреки своим понятиям, прониклись его мыслью и вперемежку с чавканьем даже задумались: может, действительно, жизнь — самое важное.

А бутылка, между прочим, стояла возле Котика, он ведал розливом. По этому поводу у блатняги усмешка поперёк лица:

— В армии служил снайпером?

— Нет, стройбат. А что?

— Рука точная: разливает, как бритвой. А у тебя, — кивнул он Митяю, — мамой клянусь, у тебя соображалка острей заточки: загадку в два счёта расколол.

Тем временем в бутылке самогон потихоньку опускался до дна и казался уже слаще.

От бесконечных тостов голоса окрепли. Разговоры пошли вперебой, каждый старался удивить занятной историей, привлечь соседа небылицей. Только хозяин кивал лысиной и молча поддерживал со всеми беседу.

Дымок от курева зависал у потолка, тянулся к открытой фортке. Часы незаметно отщёлкивали благоприятную пору. При тепле и сытости пирушка продолжалась уже неторопливо, пока не выжали последние капли из второй литровки. На сковороде остались тёмные следы от подливы. А от капусты не осталось и рассола — чистая миска.

Гости отяжелели, сидели теперь развалисто, нагужевались до ушей. Вот если б можно было и дальше так наяривать — не посчитали бы за труд…

Хозяин старательно вытер усы.

— Ну, братцы, как вам мои собачки?

— Не понял…

— О-ба-а…

Хлопцы оторопело переглянулись.

— А чего понимать? Вы что, не знали? Мясцо-то собачье.

Все упёрли глаза в племянника.

Он поразился, как зашуганный, челюсть отвисла:

— Я ж вам говорил: работа у него интересная. Гицель он. Собак отлавливает.

Хозяин поднял брови:

—