1. Все совпадения с названиями лечебных и религиозных учреждений, фамилиями, должностями, а также прочие совпадения — совершенно случайны. — Здесь и далее примеч. автора.
2. Я занимался любовью.
3. Это вам задание на лето, буду рада, если вы напишите что-то вроде эссе (англ.).
4. Просто свои мысли, в свободной форме (англ.).
5. Так студенты медицинского института называли кафедру топографической анатомии и оперативной хирургии.
6. Где ты так долго пропадал? — спросила мисс Мэри, открыв дверь, — я уже думала, что с тобой случилось что-то нехорошее. Теперь я в полном порядке, ответил Игорь. Можно войти? (англ.)
7. Нынче, в эпоху готового платья, это слово почти исчезло, а прежде значило гораздо больше, чем просто кусок ткани, отмеренный с помощью засаленного деревянного метра, непременно с запасом, и с хрустом отрезанный большими почерневшими ножницами от огромного, вынесенного продавцом на плече рулона. Отрезы вылеживались в шкафах десятилетиями, их завещали вместе с фамильным золотом и время от времени доставали из пахучих недр шкафов, чтобы проветрить и пересыпать нафталином. Люди легкомысленные, вроде Алешиных юных родителей, из поколения «джаза на костях», сознательно изменившие добротности с модой, сразу полюбившие новую, на тонких ножках мебель, всякие зыбкие журнальные столики, до поры до времени над отрезами посмеивались, считая все это мещанством.
8. Время было дырявое. Почти в каждом охраняющем секреты заборе имелась дыра.
9. Слово было ключевым, из знаменитого фильма: «Счастье — это когда тебя понимают».
10. «Десять дней, которые потрясли мир», композиция по Джону Риду (был такой американский придурок) про то, как весело делать революцию (Высоцкий играл Керенского).
11. Здание гуманитарных факультетов МГУ.
12. Первым уехал Цветков, несколько лет спустя — Кенжеев.
13. Например, страшное слово «интеллигибельность» — что оно означает, Алеша так и не смог запомнить, потому что сразу обнаружил вольготно рассевшееся в восемнадцати буквах «горе от ума».
14. Фраза о греках принадлежала Хайдеггеру — это Алеше уже Пасечник разъяснил.
15. Что же такое она забрала с собой — навсегда? Непонятно.
16. Труднее было с памятью — стихи он помнил наизусть; уже уничтоженные, они, как назло, навязчиво звучали в голове.
17. Долгое время Пасечник как-то слишком настойчиво требовал вернуть ему ксерокопированные «Вехи», сгинувшие той ночью в зюзинской помойке.
18. С той поры Алеша не написал ни одного стихотворения.
19. Оттуда же, из детства, добралось до нас и Мишино прозвище — Тоша, — но мы им, как чужим имуществом, не пользовались.
20. Сдается мне, что Новик был из тех одолеваемых щекоткой вечности подростков, которые не могут спокойно видеть направленный на них объектив.
21. Со мной, также как и с Генрихом и Женей, — нетрудно догадаться — в этой жизни он уже познакомиться не мог.
22. Что очень важно, ведь горе не терпит чужой фальши, хотя свою милостиво себе прощает.
23. Эти брюки Мише купил отец на закрытой распродаже.
24. Известный штамп об окаменелости в горе.
25. Вероятнее всего, «Паланга» на Ленинском проспекте.
26. Что-нибудь типа «Саперави» или «Каберне» — водку в кафе, в отличие от ресторанов, кажется, не подавали.
27. Откуда нам было знать тогда, что это просто красивые слова, что никакого выбора у нас нет, что все выбрано давным-давно за нас, что выбор сделан уже во время зачатия?
28. Как ни странно, но мы тогда сочувствовали большевизму Сартра, как и членству Пикассо у коммунистов.
29. Надо отдать должное, неплохо же сумели заморочить наши головы все эти полуподпольные книжонки.
30. Уже в те годы, когда похороны почти сделались привычкой, мы — я, Женя и Генрих, вспоминая, как танцевал Миша, так и не смогли восстановить, что же это была за музыка: Женя, человек с неплохим для нашей среды музыкальным образованием (музыкальная школа по классу виолончели), утверждал, что это было адажио из «Лебединого озера», Генрих же настаивал на «черной» стороне «Эбби Роуд», мотивируя тем, что Новик, как и все мы, любил «Битлз», я же припоминал что-то синкопическое, какие-то негритянские крутые пассажи срывающейся в визг трубы; Миша, к сожалению, в том споре не участвовал — это были его похороны.
31. Уже года три, как он вернулся из провинции и закрепился корреспондентом, что считалось удачей, в молодежном журнале, имевшем по тогдашним стандартам неплохую репутацию.
32. У нее вышел фильм на сельскую тему.
33. Могила деда на Хованском давно осела, и царапала совесть.
34. Дед был видным деятелем партизанского движения.
35. Нашелся огромный кусок уже отполированного черного лабрадора с изумительным естественным сколом по левому краю, а резчик по камню, оказавшийся глухонемым, сразу внушил Мише доверие, впрочем, напрасное — к месяцу рождения деда он зачем-то добавил лишнюю вертикальную черту.
36. Сын у него был один, от самой первой жены, смешливой толстушки, страстно влюбленной в преферанс.
37. Как считал Миша, помогло журналистское умение вызывать симпатию и входить в доверие.
38. Забавно — Миша, говоря о чем-нибудь сокровенном, всегда снимал очки и по близорукости ответной реакции видеть не мог.
39. С первой десяткой Миша предпочитал не связываться, резонно полагая, что на его век хватит и аутсайдеров.
40. Я просил за своего родственника, нуждавшегося в операции за границей.
41. «Сжалься». Иоганн Себастьян Бах, «Страсти по Матфею».
42. Шутка почему-то называлась «Занзибар»; чтобы она получилась, нужно было, не объясняя правил (мол, ничего сложного, схватишь на лету), уговорить партнера поставить на кон хотя бы рубль, после чего сразу же предложить произвести с задуманным числом ряд арифметических действий: сложить, вычесть, разделить, еще сложить, еще вычесть и так до границ терпения; хохма состояла в том, что проигрыш партнера был неизбежен: предъявленный результат тут же побивался любым, хотя бы на единицу большим, произвольно взятым числом.
43. Слишком многое в их отношениях происходило с подтекстом необязательности, одно цеплялось за другое каким-то краешком, в последний момент, с извинительным выражением лица, чуть раньше, чуть позже — и ничего бы не было. Как-то они ехали на такси, машина сломалась; тут же, под фонарем, поджидал случай: они бродили по колено в сугробе и, безумно хохоча, собирали, будто грибы, десятки, пятерки, четвертаки. Деньги оказались кстати — заначка от летней шабашки к тому времени сошла на нет.
44. Ей тогда нравилась «АББА», «Смоки» и группа с названием, кажется, «Иглс».
45. Звали его, кажется, Мишей; когда работы не было, он с надменным лицом, будто понял что-то раз и навсегда самое важное про эту жизнь, чистил пилочкой крупные выпуклые ногти. Когда вспыхивала драка, весь подобравшись, бросался, азартно орудуя кулачищами, в самую гущу и невозмутимо возвращался за стойку, как только появлялись два молоденьких милиционера в постоянно слетавших — пока заламывали, скручивали, выводили — шапках. Был еще, если память не врет, Коля с умным пухлым лицом и в очках «под Леннона», который всегда читал одну и ту же растрепанную книгу без обложки. Мелькнул красивый зеленоглазый мальчик Джорджи — она была с ним на «ты», водила какие-то дела, я подозревал фарцовку, но в точности так и не узнал.
46. А разговор? Ведь был же. Он (жестоко): «Спать не будем». Она (растерянно): «А ребенок?» Он: «Какой ребенок?» Она: «Мне гены твои нужны». Он (возмущенно): «А ты обо мне подумала?»
47. Года через три-четыре они встретились в компании, и приятель спросил: «Кто она тебе?» Он ответил: «Никто».
48. Все уже было решено — час назад она призналась, что ширяется (наркота на работе лилась рекой), и он, как порядочный человек, должен был теперь ей помочь.
49. Реприманд — 1. муж., устар. Упрек, выговор, нагоняй. 2. муж., устар. Неожиданность, неожиданный оборот дела.
50. Что с вами? Трудно дышать? (англ.)
51. Вы громко кричали. Дурной сон? (англ.)
Художественное электронное издание
18+
Оформление Валерий Калныньш
Алексеев, И. К.
Холода в Занзибаре : повесть, рассказы / Иван Константинович Алексеев. — М. : Время, 2019. — (Самое время).
ISBN 978-5-9691-1850-8
Земную жизнь пройдя до середины и дальше, можно ли не помнить ту часть пути, которая была «до»? Для каждого это самое «до» — свое. Для кого-то перестройка, для кого-то эмиграция или поворотные события. Книга рассказов Ивана Алексеева — кстати, врача по профессии — ведет нас в «до» — в забытое, затоптанное в глубину памяти. Первая любовь, первые данные себе обеты, первые победы. Первые измены и похороны. А первые, выстраданные, вымечтанные джинсы «Супер-Райфл»? А первая зеркалка с телевиком? А тусовка на Стрите или Калинке? А судьбы, горькие, кровавые, тех, кого уже нет — но кого забыть невозможно? Пронзительно подобранное слово писателя открывает нам ключ к жизням героев, в каждой из которых русский читатель кожей ощутит что-то близкое.
© Алексеев И. К., 2019
© «Время», 2019
Жить в эпоху свершений, имея возвышенный нрав,
к сожалению, трудно. Красавице платье задрав,
видишь то, что искал, а не новые дивные дивы.
И не то чтобы здесь Лобачевского твердо блюдут,
но раздвинутый мир должен где-то сужаться, и тут —
тут конец перспективы.
И. Бродский. Конец прекрасной эпохи
Первое письмо Косте я написал из Нью-Йорка через полгода после отъезда. Я тогда снимал угол на 47-й улице, работал санитаром в госпитале Св. Винсента на 12-й и готовился к сдаче экзамена ECFMG в Каплановском центре. Еще одно письмо я отправил ему в конце 85-го из Филадельфии, когда уже проходил хирургическую резидентуру в Пенсильванском университетском госпитале. Почему не отвечал? — спросил я Костю. Я же режимник, старик. Он сильно облысел и теперь брил всю голову под ноль. На шее шрам — после резекции щитовидной железы. Тотальная, ежели что. Рак. Голос у Кости был будто побит ржавчиной — паралич голосовых связок. Какой-то нерв они там повредили, когда удаляли. Возвратный, подсказал я. Ну да, вроде того.
Мы сидели на тесной кухоньке, за окном шумело Щелковское шоссе. Специально для Кости я привез из Штатов бутылку выдержанного бурбона Wild Turkey — Костя сразу убрал ее с глаз и достал из холодильника водку. Жена Кости, одетая в байковый халат, стояла к нам спиной и быстро стучала ножом, шинкуя овощи для салата. Не поднимая глаз, словно находилась в лифте с незнакомыми людьми, она поставила на стол салат и закуски — у нее было бледное, будто смытая акварель, лицо. Все, свободна! — сказал Костя. И дверь закрой — с другой стороны! Не проронив ни слова, женщина вышла из кухни. Прикинь! Только расширился в кооперативе — переезд, долги, прочая трихомудия. Сдаю маленькую комнату студентке, ежели что. Одета бедно, но на рожицу смазливая. Несколько раз стучался к ней, когда припирало. Не дала! Вдруг из Орла заявляются ее предки с бутылкой коньяка, предлагают тысячу рублей за фиктивный брак. А у меня, ежели что, кураж пошел! Гусары денег не берут, говорю, жениться будем по-настоящему, прямо сейчас. Коньяк, кстати, хороший был. Ушли на кухню, посовещались. Согласны, говорят, иди, доченька, не бойся, и только что в спину ее не подталкивают. Так, блин, сдуру и залез в хомут. Костя наполнил рюмки — я заметил, что себе он наливает больше, чем мне. Вздрогнули? — предложил Костя. Мы выпили. Выгнал бы ее на хер, — Костя вытер губы тылом ладони, — да в коммуналку неохота. И сынуля, ежели что, — звезда школы ЦСКА, второй номер, как у Фетисова! Он снова, не дожидаясь тоста, выпил и шумно выдохнул. Как ты уехал, старик, все здесь пошло через жопу. Сухой закон, перестройка, Чернобыль. Прикинь — я уже с середины мая под лучами бегал, загремел в первый десант. Нахватался по самое не могу, ежели что — больше тысячи бэр. Денег обещали много, настроение в постоянном плюсе — каждый день, считай, под газом, такая, ежели что, была профилактика. Геройствовать легко, когда с головой не дружишь. У тебя-то, надо полагать, все в ажуре? Я даже обрадовался, что у меня есть заверенное официальной печатью горе, которым можно похвастаться. Отец умер, сказал я. Да, батю твоего помню — кремень мужик, просипел Костя. Мой папахен очень уважал его, как спеца. И матушку твою, царствие ей небесное, помню, хорошая была женщина, ежели что. Опустили глаза к рюмкам, помолчали, выдохнули, помянули не чокаясь. Мама летит со мной в Штаты, сказал я. В чемодане. Разрешение на вывоз праха есть? — спросил Костя. А что, надо? — удивился я. Эта мысль почему-то ни разу не посетила моей головы. Урна, старик, отличный контейнер для взрывчатки, ежели что. И пепел, между прочим, на нее похож. Тут один из наших ликвидаторов загнул коньки, веселый такой пацан, классно Горбачева изображал. Просил развеять его в Латвии — он из тех краев. Костя вздохнул: билет у вдовы пропал, ежели что. Поездом, может, и проскочила бы. Неожиданно спросил: у тебя какая машина? У жены «Инфинити», у меня «Форд-Эксплорер», ответил я, девяносто седьмого года. Знаю эту машину. Движок — шестерка или восьмерка? Я не понял вопроса. Ну, ежели восьмерка, снисходительно пояснил Костя, значит, восемь цилиндров, объем четыре и девять литра, табун — двести восемнадцать лошадей. Хотя и у шестерки, сказал он с уважением, крутящий момент о-го-го! О характеристиках машины я не имел ни малейшего понятия — ее для меня выбирала Люся: большая, и ладно. Там, в твоем рыдване, ежели что, продолжал Костя, очень интересно решена автоматика полного привода — изюминка, можно сказать. Не в курсе?
Он долго рассуждал о преимуществах старого доброго гидравлического автомата перед вариатором, который считал конструкторским тупиком, ругал итальянские и французские машины, сдержанно хвалил японцев и находил достойным безусловного уважения только немецкий автопром. Пятиступенчатый автомат, недавно разработанный «Мерседесом», Костя превозносил как шедевр. На какой машине он ездит, спрашивать не стал — побоялся услышать, что это все тот же ВАЗ цвета «адриатика». Когда в дело пошла вторая бутылка водки, я решил уносить ноги.
На кухне пахло свежей выпечкой и кофе. Мадам Брошкина звонила, сказала Бета, просила тебя подойти пораньше и захватить права. Карточка driver license у меня была с собой — машину я оставил в аэропорту. Пока ждала тебя, от нечего делать затеяла рулетик. С яблоком. Ты как? Или поешь чего-нибудь посущественней? Погреть котлеты? Если б ты знала, Беточка, как все непросто! Да, сказала Бета, тесто не подошло, пришлось бежать в магазин, а там только слоеное — другого не было. После Костиной водки есть не хотелось. Согласился на пирог и кофе. Почему тогда, все еще находясь на территории СССР, я палец о палец не ударил, чтобы по-человечески похоронить мать? Почему сам не восстановил справки, потерянные отцом? Времени было достаточно. Чувствовал себя ребенком? Считал, что это не моя ответственность? Ответа на эти вопросы у меня не было. Знаешь, когда я поступил в резидентуру, вдруг понял, что никакого прошлого у меня нет, — запер чемодан и поставил в кладовку. Наверное, тогда иначе нельзя было, сказала Бета. Да, согласился я, когда идешь на высоте по карнизу — лучше не смотреть вниз. Главное — цель. Главное — дойти. А сейчас, Беточка, я как будто увяз в прошлом — не могу вытащить ноги. Не отпускает. Не знаю — надолго ли? — придется мне у тебя задержаться. If you want to make God laugh, tell Him about your plans! — фраза почему-то вырвалась на английском. Не поняла? — Бета повернулась от плиты, где караулила джезву. Перевел на русский: хочешь рассмешить Бога — расскажи о своих планах. Я понимаю тебя, сказала Бета, это трудно. Очень. Но, я думаю, необходимо. Мне кажется, ты правильно поступаешь, по-мужски. Я подошел к Бете, обнял ее, подул в ложбинку на шее, прижался щекой к ее щеке. Я обязательно тебя отсюда заберу. Знаешь, почему тебя так зовут? Потому что первая буква греческого алфавита — альфа, это мама. А ты вторая — Бета. А для нее граница пока закрыта, сказал я. Подожди! — Бета повела плечом, резко отстранилась. О ком ты говоришь? Я? О маме. Придется добывать разрешение на ее вывоз. А ты о ком? — спросил я. А я… — растерялась Бета, — а я о Вике… и ее девочке.
Проснулся Игорь под вечер, когда Бета смотрела «Песню года»: …сердце мое не камень, доносился из-за стены голос Толкуновой. От самодельной книжечки со стихами Мандельштама, лежавшей у изголовья, исходило тепло, делавшее присутствие Вики почти реальным. Трогательный розовый бантик, скреплявший напечатанные Викой буквы, скреплял, казалось, что-то большее.
Позвонил Вике — ее дома не было. На другой день она опять не брала трубку, вечером ее мать раздраженно сделала выговор: молодой человек, как только она появится, я обязательно передам, что вы звонили. Как вас зовут? Повесил трубку, с тоской вглядываясь в непроглядную неизвестность, в которой Вика сейчас пребывала. В голове беспрестанно крутились внедрившиеся в мозг строчки: Я изучил науку расставанья В простоволосых жалобах ночных. Жуют волы, и длится ожиданье — Последний час вигилий городских. Что такое вигилии, Игорь не знал — они были частью той же непроглядной неизвестности.
В понедельник дозвонился в ординаторскую. Мне нужно всего пять минут, сказал я. Только не сегодня, сказала Вика. Если хочешь что-то сказать, скажи по телефону. И невозможно было объяснить, что не слова нужны, а она, рядом. Спрашиваю: ты не хочешь меня видеть? В трубке набухает молчание. Добиваешься, чтобы я заплакала? Конечно, добиваюсь, думаю я и отвечаю: нет. Короткие гудки — будто капли в китайской пытке. Казалось, что, если увижу ее, все сразу придет в норму, что пройдут и саднящая изжога, и этот странный голод, от которого не хочется есть.
В два часа дня Игорь стоял у выхода из терапевтического корпуса. Ближе к трем скрипучая дверь стала открываться чаще, выпуская не только одиночек, но и целые группы людей, только что снявших халаты и весело стряхнувших недавние заботы. Со стороны парка подошел высокий молодой человек в длинном черном кожаном пальто с черными волосами до плеч и, посмотрев на часы, закружил около выхода.
Теперь нас было двое.
Иногда мы встречались глазами и расходились, вышагивая в противоположных направлениях.
А вдруг он тоже ждет ее? Чем дольше Игорь наблюдал за педерастом в длинном пальто, тем тот становился подозрительней. Муж? Променять медицину на забаву со словами — это не добавляло к нему уважения. Деньги? Но Викина нищета очевидна. Скорее всего, он был полным ничтожеством в постели. Что она в нем нашла, за что держится? Талант? Но кто и в каких единицах может его измерить? Да и есть ли смысл что-то писать вообще, если все великие книги давно написаны? Разве что соблазнять глупых девочек, мол, писатель и всякое такое…
Поток людей, покидавших службу, истощился. Педераст закуривал уже третью сигарету.
Если бы сегодня дежурила — сказала бы. Но она сказала «не могу». Значит, она свободна и только для меня «не может»? Игорь вошел в больничный холл. Старушка-гардеробщица не стала качать права и поставила на прилавок телефон: звоните. Игорь набрал номер. Старушка сочувствовала глазами и вздыхала. В трубке — запыхавшийся голос: вторая терапия! Мне бы Викторию Георгиевну. Она ушла, наверное. Ой, подождите, посмотрю в шкафу. Ой, тут только туфли, а сапог нет.
Игорь вышел на улицу. Кожаное пальто все еще кружило у входа. Не угостите? — спросил Игорь. Педераст выбил из пачки сигарету, протянул Игорю. Прикурив от его сигареты, Игорь спросил: вы ее муж? И посмотрел педерасту в глаза — снизу вверх — тот был существенно выше ростом. Да, муж. Она не придет, сказал Игорь. Педераст растерялся. Он нервно затянулся сигаретой и, выпустив дым, тронул Игоря за рукав: вы кто? Похоже, что уже никто.
Вика позвонила через неделю после новогодней ночи. Спросила: как ты? Все кончилось? — спросил Игорь. Уходишь в монастырь, как та, у Бунина? После почти минутной тишины в трубке услышал: у меня — нет. Я очень хочу тебя видеть, но просто… без этого. Не могу объяснить, но для меня это важно. Важно что? «Без этого»? Или видеть? И то и другое, сказала Вика. Можно я буду тебе звонить?
На другой день позвонила снова. Игорь уже стоял одетым — ехал в синагогу на Архипова, где ему было назначено на 16.00. Можно я с тобой? Договорились встретиться у «Сокола».
Москву завалило снегом, и резко потеплело. Пока по снежной каше Игорь дошел до метро, ноги вымокли. Вика приехала на трамвае. Когда она выходила, он подал ей руку. Ступила сапожком в снежную кашу и сразу оказалась в его объятьях. Я соскучилась, сказала она. Что-то удержало от поцелуя, хотя губы ее находились совсем близко и он чувствовал — были не против. Пока ехали в метро, на Игоря накатывали приступы ненависти, от которых начинало стучать в висках. Они тут же сменялись болью потери и жалкой — по причине своей ненужности — нежностью. Тогда он брал привыкшую к стиркам, утюгам, мытью посуды кисть ее руки, покрытую дельтой вен, переворачивал и умилялся детскости ладошки и какой-то простодушной наивности линий, в которых, правда, ни черта не смыслил.
Шли со стороны Солянки. Синагога — здание с портиком из четырех коринфских колонн — находилась на середине горки, где улица заворачивала вправо. В гору поднимались молча, рука Вики лежала в кармане моего пальто. Ответь только на один вопрос, вдруг сказал Игорь: почему? Так надо, сказала Вика, правда, надо! А мне надо? Не знаю.
Игорь оставил ее одну и отправился на встречу. Просидел под дверью больше часа — у раввина были посетители. Но Вика Игоря дождалась — стояла на другой стороне улицы. Терракотовое конусом пальто, слишком легкое для такой погоды, непокрытая голова. В сердце проникла жалость, как будто не она, а он ее оставил. В кафе на Богдана Хмельницкого, чтобы быстрее согреться, Вика сняла сапоги. Съели по два чебурека, выпили кофе. Разговор мучительно не клеился. На «Соколе» расстались — Вика сослалась на промокшие ноги и села в трамвай.
Раз в несколько дней она звонила: хожу, смотрю на телефон и думаю: может, позвонить? Предлагала: не хочешь пройтись? Я скучаю по нашим прогулкам. Нет, отвечал Игорь, сегодня занят. Он принял решение, выполнить которое было нелегко: Вику нужно было удалить радикально, как опухоль с прилежащими тканями и лимфоузлами. И однажды решился, сказал: не звони мне. Никогда. Звонки прекратились.
В начале февраля Игоря разыскал Бес. В 52-ю срочно требовался хирург-дежурант на ставку в общую хирургию — некем было закрывать график. Девять дежурств в месяц: сутки — в выходные и восемнадцать часов в будни — с 14.30. Звонок раздался вовремя — деньги от шабашки таяли на глазах. Ничего, что я «подпорченный»? — спросил Игорь. Сойдешь, сказал Бес, оперировать некому, пользуйся моментом. Устраиваться побежал в тот же день. Радость отравляло одно — Вика работала в соседнем корпусе. Чтобы не встретить ее в парке, когда она возвращалась из больницы, стал ездить на трамвае до Пехотной.
В положении дежуранта было одно преимущество — не пришлось вливаться в коллектив. Принял дежурство, переписал в блокнот тяжелых, оставленных под активное наблюдение, расписался в журнале. Ответственные хирурги почти на каждом дежурстве были разные, и Игорь не сильно утруждал память именами-отчествами. Если надо было, извинялся и переспрашивал. В душу к нему никто не лез и вопросов не задавал.
Руки сразу вспомнили красногорский опыт — первую после четырехлетнего перерыва аппендэктомию Игорь сделал за пятьдесят минут. Когда в рану вывихнулся отросток с багровой отечной верхушкой, обрадовался ему, как родному. Чувство счастья длилось, пока лигировал сосуды, отсекал аппендикс от брыжейки, накладывал «кисет». Перед погружением культи, как положено, промокнул ее шариком с йодом на зажиме — будто точку поставил под зазвучавшие в голове фанфары: все, никакой Вики больше нет.
Копии протоколов операций Игорь уносил домой, где с наслаждением переводил их на английский. Where have you been for so long? — спросила мисс Мэри, открыв дверь, I’ve already started thinking that something bad had happened to you. Now I am OK, ответил Игорь. May I come in?6
В начале марта в двенадцатом часу вечера Игоря вызвали в соседний корпус на консультацию. Раздетым, в одном операционном костюме, пробежал по улице, через ступеньку промахнул по лестнице на третий этаж в кардиологию. В длинном коридоре горели две лампы — тусклая дежурная на потолке и настольная на сестринском посту. В четвертую от поста палату дверь была открыта, из нее высовывался анемичный язык света. Из глубины коридора донесся торопливый стук каблуков — Игорь сразу узнал их почерк. В приталенном халате с вышитыми инициалами на нагрудном кармашке, с фонендоскопом, перекинутом через шею, Вика была совершенна. Знала, что я дежурю? Или все-таки случайность? Едва заметно улыбнулась глазами: здравствуйте, Игорь Алексеевич. В руках у нее была история болезни. Здравствуйте, Виктория Георгиевна, сказал Игорь, пропуская Вику в палату. В левом углу у окна лежала женщина в накрученном из полотенца тюрбане. У ее кровати худенькая девчушка в белом костюмчике с хвостиком черных волос, выбегавших на спину из-под белого, надвинутого до бровей, колпака, регулировала, привстав на цыпочки, скорость капельницы. Слушаю вас, доктор, сказал Игорь. Вика начала доклад. Больная Ляшко, 56 лет, доставлена скорой помощью пять дней назад с диагнозом мерцательная аритмия, тахисистолическая форма с ЧСС до 160 в одну минуту, гемодинамически компенсированная. Купирована «Кордароном» в дозе 900 миллиграмм внутривенно, переведена на пероральный прием в суточной дозе 600 миллиграмм. За время наблюдения «мерцалка» не рецидивировала. Сегодня в 21.00 отмечено появление разлитой тупой боли в правом подреберье с иррадиацией в правую лопатку. Температура 37.6. При пальпации определяется умеренно болезненное объемное образование с гладкой эластичной поверхностью. Симптомов раздражения брюшины нет. По дежурству повторно исследовались печеночные пробы, амилаза мочи — норма. Лейкоцитоз 12 000 со сдвигом вправо. Виктория Георгиевна, спросил Игорь, я правильно вас понимаю, что вы подозреваете холецистокардиальный синдром? Правильно, сказала Вика.
Игорь осмотрел больную — желчный пузырь, скорее всего, отключенный, возможно с водянкой и начавшимся воспалением. На сестринском посту сделал запись в истории, созвонился с ответственным и распорядился о переводе больной в хирургию. Выпьешь кофе? — спросила Вика. На слове «кофе» спасительно затренькал телефон. Вика сняла трубку и тут же протянула ее Игорю: тебя «приемник» разыскивает. Проводила до лестницы, сдвинула рукой волосы с шеи, наклонила голову: твои духи, слышишь? Счастливо, обронил Игорь и опрометью кинулся бежать.
В том году Масленица началась поздно — в середине марта. На встречу Кантемир пришел пьяным, видимо по случаю праздника, и сказал, что у него ко мне мужской разговор. Вместо пива и бутербродов принес бутылку водки, стопку блинов в кастрюльке и две баночки лососевой икры. Баба твоя мне нравится! — сказал он. Ноги от ушей! И одевается со вкусом. Следишь за ней? — спросил Игорь. Твои контакты отрабатываю. Интересно, есть у них тут консервный нож? Вернулся с кухни, быстро открыл обе банки, сказал: я бы от такой тоже не отказался. Как она? Хороша? Кантемир замер, приоткрыв рот с гнилыми зубами. Не отвечай, знаю породу вашу — честь дамы, прочая мутотень. Он набрал полную ложку икры, шлепнул в блин и свернул его трубочкой. Укоризненно покачал головой: целку из себя строить — кончай? Ешь! Игорь положил икру в блин, свернул его конвертом. Как там говорил Гагарин? Поехали? Водка, застряв в физиологических сужениях, обожгла пищевод. Я тебя понимаю. И ее понимаю — не повезло бабе с мужем. Год сидит в двух шагах отсюда, в Телеграфном, девок не водит, пишет всякую муть. Раз в неделю жену навестит и назад. Творческая личность! Дать адресок? Спасибо, не надо, поспешно отказался Игорь. А ему твой? Кантемир насладился растерянностью Игоря. А месяц назад пацан сломался И Ленский пешкою ладью Берет в рассеянье свою